Как разграбили СССР. Пир мародеров.

[Zaman.]

Кабак

 

Тем не менее никакие источники не свидетельствуют о том, что в домосковской Руси пьянство было распространено как-то больше, чем в других странах. Водка не столько породила мифологию, сколько вписалась в нее, легла на какие-то базовые русские мифы, вошла в резонанс с русским представлением о богатырстве.

 

Вот рассуждение Александра Радищева о русской душе: «Посмотри на русского человека: найдешь его задумчива. Если захочет разогнать скуку или, как то он сам называет, если захочет повеселиться, то идет в кабак. В веселии своем порывист, отважен, сварлив. Если что-либо случится не по нем, то скоро начинает спор или битву. Бурлак, идущий в кабак, повеся голову, и возвращающийся обагренный кровию от оплеух, многое может решить доселе гадательное в истории российской».

[Zaman.]

В этом образе царева кабака, бурлака, идущего туда, и возвращающегося избитым, Радищев видел такую же тайну русской души, какая заключена в народных песнях, на основе которых он предлагал устраивать бразды народного правления.

 

Какие в этой связи базовые мифологемы вбирает в себя представление о водке. Прежде всего, я уже говорил о связи водки, пьянства с идеей разгула и удали. И водка в русской культуре имеет отчетливо гендерную окраску. Она прежде всего связана с мужской доблестью, пьянство — это мужская доблесть. И хотя в исторической реальности женщины тоже пили, это многократно фиксируется в источниках, тем не менее мифология упорно воспринимает это как мужскую добродетель: все эти прекрасные слова «пить», «выпить», «перепить» и все прочее.

[Zaman.]

Уже в советское время возникает такая пара понятий: пьянство и алкоголизм. Но они оказываются важным и существенным образом разделены в национальном сознании. Оно и понятно, потому что пьянство связано с властью, разгулом и способностью чувствовать себя сильным и свободным, в то время как алкоголизм — это зависимость, это подчинение, рабство, и по этой причине добродетелью считаться не может. Но, что важно, образ, способность употребления — много выпить, перепить, простоять и так далее — она характерна.

Кадр: фильм «Самогонщики», 1962

Водка — это один из центральных мифов классических анекдотов. Например, в 1970-е годы Василий Иванович (Чапаев) и Петька стали героями тысяч анекдотов. Один из них демонстрирует символическую картину ценности водки: «Петька спрашивает Василия Ивановича, сможет ли тот выпить ведро водки. Глубоко задумавшись, Чапаев говорит: "Могу, но трудно это". Глубоко ошеломленный этим размахом Петька спрашивает: "А два сможешь?" Тот отвечает, что не сможет. Петька продолжает: "А если партия прикажет?" Чапаев: "Если партия прикажет, то смогу". Петька: "Здорово! А три сможешь?" Чапаев: "Нет, три не смогу". Петька: "А если партия скажет?" Чапаев: "Нет, Петька, три не выпью, даже если партия прикажет. И никто не сможет. Три ведра водки, Петька, только Ленин выпить может"».

[Zaman.]

Это понятно: чем важнее символический статус человека, тем больше водки он в состоянии употребить. И иерархический статус в значительной степени доказывается объемом водки, который его носитель в состоянии выпить.

Форма фундаментального политического контроля

О происхождении водки ведутся дискуссии. Этот вопрос обсуждался в ООН. В числе документов русского приоритета на водку была представлена книга историка Вильяма Похлебкина «История водки», которая написана была совсем не для ООН. Доказать здесь ничего невозможно. Водка, очевидным образом, польский напиток. Даже лингвистическая форма указывает на его польское происхождение. Она была создана в Польше, импортирована в Россию, очевидно, в конце XVI — начале XVII веков в годы польского влияния. И здесь источники, которые у нас есть, свидетельствуют, что в этот период водка отмечается как новый продукт, появившийся сначала при царском дворе, а потом получивший разнообразнейшее распространение.

[Zaman.]

Оказавшись на русской почве, она начинает стремительно распространяться в народе. На продажи ее устанавливается государственная монополия. И возникает институт царева кабака — один из самых главных институтов русской жизни. Доходы с кабаков в процентном отношении были огромны, особенно в военное время. Это был важнейший источник государевых доходов.

 

Характерным образом люди, которые ведали кабаками, назывались целовальники — потому что целовали крест. Приносили присягу царю только представители высших сословий, но содержатели кабака тоже присягали на верность, что они не будут утаивать доходов. Это были колоссальные суммы, общественный статус человека сразу существенно поднимался.

«Вот как по Руси растекалась водка»

 

[Zaman.]

В XVIII веке, уже при Петре I, на количество кубов водки, которое разрешалось произвести тому или иному дворянину (монополия на производство водки продавалась через государственную систему, только дворяне имели на это право), влияло положение в табели о рангах. Чем ты выше в табели о рангах, тем больше ты можешь произвести водки. Если ты действительный тайный советник, то, соответственно, водки можешь производить практически сколько хочешь. Это все и для домашнего потребления, и, естественно, на продажу.

 

Право водкой торговать принадлежало откупщикам, поскольку собрать налоги государство было не в состоянии, оно отдавало продажу водки на откуп. И разница между вносимой им суммой, и выручкой от продажи составляла его доход. Это исторический бэкграунд, который говорит о значимости водки как элемента государственной политики.

 

[Zaman.]

Однако, помимо этого, водка была не только способом извлечения из населения доходов, но и формой политического контроля. Во всех царевых кабаках были доносчики. Но и при выпивании в домашних условиях первый тост был всегда за царей. Непроизнесение тоста за царей было государственным преступлением, за которое можно было поплатиться. Отменена была эта ситуация только при Екатерине II, что в своей оде «Фелица» отмечает Гавриил Державин: «Казни не боясь, в обедах за здравие царей не пить».

 

По легенде, Екатерина II также сказала, что «пьяным народом легче управлять». Это трудно проверить, потому что в ее записках этих слов нет, но якобы она это говорила. При этом водка, конечно, была формой фундаментального политического контроля.

[Zaman.]

Иммунитет от реальности

Те или иные культуры сгруппированы вокруг тех или иных наркосодержащих препаратов и ритуалов. В этом смысле водочная, пивная и винная культура существенным образом отличаются. Скажем, пиво чрезвычайно трудоемко в производстве, требует труда очень многих людей в процессе изготовления. И до эпохи рефрежерирования оно практически не хранилось. То есть его надо было очень большими усилиями приготовить и потребить немедленно. Соответственно, это был такой идеальный напиток для городских демократий.

 

Водка устроена по-другому. Она, как хорошо известно каждому, не протухнет, идеально хранится, очень легко меряется и обладает контролируемым стандартом качества. Если пиво всегда разное, то подлинность водки всегда можно контролировать. Это хороший напиток для централизованной власти.

[Zaman.]

 

Конвейер по разливу водки «Столичная» на Куйбышевском ликеро-водочном заводе. 1978

И несмотря на эту институционализацию водки как средства выкачивания денег из населения и политического контроля, сами пьющие, несомненно, воспринимают алкоголь как форму освобождения. Выпив, человек уходит от действительности — знаменитая формула: «залить горе», дающая иммунитет от реальности, в которой тебе тяжело и неприятно находиться. И несомненно, в тех экономических условиях, которые мы обсуждали, это была фундаментальная форма экономического и социального поведения.

Известная застольная песня: «Если пить, дом не купить / И не пить, дом не купить / Так лучше пить, дом не купить / Чем не пить, дом не купить / Мы теперь не будем пить / Будем денежки копить / Как накопим рублей пять / Выпьем водочки опять / А потом не будем пить…» Понятно, что здесь нет ни малейшей доли какой-то иррациональности, нелепости и так далее.

 

Это очень рациональная, экономически продуманная логика поведения в определенных экономических условиях. Действительно, лучше пить и дом не купить, чем не пить — все равно никогда его не купишь. Можно делать какие-то сбережения, вплоть до пяти рублей, но потом ты знаешь, куда их потратить.

[Zaman.]

Кроме того, опять-таки, при всей иерархизированности водка снимает социальные ограничения, перед стаканом все равны. Чрезвычайно иерархизированная общественная система меняется, и социальная ущербность человека оказывается снятой. Выпив, он оказывается в состоянии, равном практически любому. И кроме того, важным элементом всего этого является некая обстановка открытости, интимности, доверия, способности пойти на риск. Люди роднятся друг с другом. Это особая форма интимности, самоотчужденности.

 

Фраза из классической книги Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» — вероятно, главной книги русской литературы XX века (может быть с ней может поспорить за это звание только «Архипелаг ГУЛАГ»): «Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись, или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало — и ни разу не видел Кремля». Кремль — это понятным образом символ государственной власти, и стихия алкоголя удерживает человека, не дает ему с ним соприкоснуться.

[Zaman.]

Она сама ведет его на этом пути, спасая от контактов с властью: «А потом я пошел в центр, потому что это у меня всегда так: когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю на Курский вокзал. Мне ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал, а не в центр, а я все-таки пошел в центр, чтобы на Кремль хоть раз посмотреть: все равно ведь, думаю, никакого Кремля я не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал».

 

Актер Алексей Вертков в роли Венички во время прогона спектакля по мотивам поэмы Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» в постановке Сергея Женовача

Но естественным образом в конце это освобождение оказывается обманом. Сила божественного напитка становится предательской. Хотя тут можно поспорить: если бы Веничка не употреблял портвейна, может, все еще бы обошлось. Но так или иначе он пропускает нужную ему станцию, возвращается в Москву и оказывается убит прямо под стенами Кремля. Освобождение, выбрасывающее в астрал, в вечный рай Петушков, где никогда не отцветает жасмин, в конце концов, заканчивается падением обратно.

[Zaman.]

Шведский посол Петр Петрей сказал: «Если человек пьет меньше, чем русским бы хотелось, они таким человеком очень недовольны. Но если вы в состоянии выпить все, что они нальют, русские к вам будут относиться как к лучшему другу». Водка — это способ вхождения в круг, это экзамен, это возможность показаться своим в коллективе.

 

Что чрезвычайно существенно: когда ты начинаешь пить — ты вступаешь в бой, ты выходишь на сражение. Это очень специфическое сражение, в котором у тебя нет никаких шансов. Ты обречен на поражение, потому что нет такого человека, сколь бы велика и абсолютна не была его мощь, который способен выпить весь алкоголь. Всякий выходящий на этот бой в конечном итоге был побежден. И ты точно знаешь, что будешь сражен. Но чем ты дольше простоял в этом неравном бою, тем должность и высота твои сильнее, и соответственно, тем большего уважения ты заслуживаешь.

[Zaman.]

И в конце концов понятно, почему для женщин пить позволительно, а напиваться до такого состояния непозволительно. Ее доля в гендерном распределении — это выносить «павшего» бойца с поля боя. Она уносит, спасает, вытаскивает потерпевшего поражение мужа, друга. При этом она может выпить, но должна стоять на ногах, потому что иначе ничего не получится.

 

Далее я говорю о значении чуда, о фатализме. Все знают прекрасный рождественский фильм «Ирония судьбы, или С легким паром». Что нужно человеку, чтобы обрести счастье? Он должен набраться до невменяемого состояния: стихия алкоголя вытаскивает к абсолютному счастью. Это русское представление о чуде. Именно сохранивший его фильм неслучайно оказывается столь популярным не протяжении уже многих десятилетий.

[Zaman.]

 

Поклонники писателя Венедикта Ерофеева отмечают 60-летие со дня его рождения, 1998

«Рыковка», «Столичная», «андроповка»

Вернемся к исторической части. Польский посланник Адам Олеарий (который, заметим, прибыл на Русь с родины водки) еще в середине XVII века пишет: «Порок пьянства так распространен у этого народа во всех сословиях, как у духовных, так и у светских лиц, у высоких и низких, мужчин и женщин, молодых и старых, что если на улицах видишь лежащих там и валяющихся в грязи пьяных, то не обращаешь внимания: до того все это обыденно». Это значит, что водка существенна не в социальных материях. Духовные и светские, высокие и низкие лежат на земле, и, в общем, женщины тоже пьют, хотя в мифологию это совершенно не входит.

 

Это представляет собой фундаментальную проблему для государства: с одной стороны, водка ему жизненно нужна с точки зрения государственной политики, а с другой стороны, в XVII веке в кабаках, как известно, пропивали все, вплоть до порток. И соответственно, обратное движение все-таки происходило. В 1652 году, незадолго до церковных реформ, Собор принимает решение бороться против пьянства. Во второй половине XIX века массовое проявление получает борьба за трезвость и возникает огромное количество религиозных сект, где пьянство категорическим образом запрещено. И в 1914 году окончательно принимается сухой закон, хотя здесь империя выдержит недолго. Нет ясной государственной политики. С одной стороны, надо все время бороться с последствиями тотального пьянства, с другой стороны — без него государственная система существовать не может.

[Zaman.]

Первая советская водка получает название «Рыковка» — по имени первого председателя Совнаркома [Алексея Рыкова], который воспринимался как глава государства. Все еще плохо разбирались, что верховная власть переместилась в другую институцию. Государственная монополия действовала в полном объеме, даже во времена нэпа. И, кстати, названия советской водки — «Московская» и «Столичная» — некоторым образом показывают государственный характер этой водки, ее близость к институту власти. «Столичная» была чуть более дорогая, и чуть более дешевая «Московская».

 

Стабильность цен на водку была одной из составляющих системы. По словам Александра Галича, «Пол-литра — всегда пол-литра, и стоит всегда трояк». Трояк необыкновенно комфортен, потому что можно скинуться по рублю. Это правильное соотношение, бутылка выпивается на троих. И каждый вносит свой честно заработанный рубль в этот важный процесс создания коллектива.

[Zaman.]

Повышение цен на водку воспринимается как подрыв государственных устоев. Вот известная частушка 1980-х годов: «Скоро будет восемь — / Все равно мы пить не бросим. /Передайте Ильичу — / Нам и десять по плечу. / Ну, а если станет больше — / Мы устроим то, что в Польше». Ильич — имеется в виду Брежнев, а в Польше тогда возник профсоюз «Солидарность», впоследствии разваливший коммунистический режим.

 

Для высшей партийной номенклатуры пьянство на дачах было совершенно обязательным. Не пивший человек был подозрительным. Его лояльность партии и правительству можно было поставить под сомнение. То есть в форме сильного употребления водки можно было выразить свою поддержку советской системе.

[Zaman.]

 

Театрализованное шествие в день города Москвы, 1987

В диссидентской и оппозиционной среде пили не меньше. Пили на кухнях. И это пьянство выражало свою ненависть к советской системе с таким же выдающимся успехом. Всякий пьющий человек, выпивая на кухне с друзьями из доверительного сообщества, чувствовал, что тем самым он выражает свою ненависть, свой протест против советской репрессивной машины.

 

И наконец, вся наша огромная страна, все рабочие и трудовое крестьянство, пили на производстве, до и после, конечно, блестяще выражая тем самым свое глубочайшее равнодушие к советской системе и партийному руководству.

То есть напиток тот же самый, ритуал почти тот же самый — закуски там могут быть разные и так далее — но, в принципе, идеологическое наполнение прямо противоположное, потому что сам институт позволял разные искания.

[Zaman.]

После смерти Брежнева Леонида Ильича, в 1982 году, одной из первых мер наведения порядка было появление новой водки по 4,12 рубля, которую в народе немедленно прозвали «андроповка» в честь нового генерального секретаря ЦК КПСС.

 

В 1985 году началась антиалкогольная кампания, борьба с пьянством и алкоголизмом. Она продолжалась три года и нанесла гигантский ущерб бюджету, который был полностью разрушен. Были и другие меры, наносившие ущерб бюджету, но это была одна из важных форм «полуразрушения» государственного бюджета.

 

Отменена антиалкогольная кампания была в 1988 году. Глава правительства Николай Рыжков тогда в интервью газете «Московские новости» сказал: «Больно и страшно на это смотреть. Разве мы правительство, которое воюет со своим народом? Конечно, нет». Потребовалось три года руководству Коммунистической партии Советского Союза, чтобы осознать, что они не являются правительством, воюющим с народом. Соответствующие решения были отменены, но было уже поздно, остановить процесс было совершенно нельзя.

[Zaman.]

Колоссального масштаба сдвиг

Одним из важнейших решений в волне реформ 1991-1992 годов была отмена водочной монополии. Впервые в истории России водку было разрешено производить и продавать частным лицам. Появилось огромное количество разных брендов водки. В частности, этим очень отчетливо фиксировалась региональная структура нашей страны. Водка отражала ту, новую, политику, почти в каждом регионе была водка своя, со своим региональным названием. Это был колоссального масштаба социо-политико-культурный сдвиг.

 

Здесь открывается еще один интересный сюжет. В середине 1990-х годов Россия яростно вписывалась в международное сообщество, и в стране проводились общеевропейские социологические исследования, в ходе которых респондентам в разных странах предлагалось приписать какие-то характеристики своему народу и остальным. Давался набор народов и набор характеристик. Оказалось, что в самоописании русских людей с гигантским отрывом фигурируют два свойства: русские люди простые и открытые. Мы простые и открытые.

[Zaman.]

 

Параллельно с этим проводились другие исследования. Одно из них — по заказу пивной компании, где выясняли, кто что пьет и что кому нравится. Обнаружилось, что на тот момент только в одной социально-возрастной категории ситуация вдруг почему-то резко изменилась. Это были молодые люди младше 25 лет, и только из городской образованной академической среды. Эта закономерность не работала ни среди людей старшего возраста, ни среди молодых рабочих, в деревнях, маленьких городах и так далее. Только культурные жители больших городов, которые стали резко предпочитать водке пиво.

 

Социологи все время задавали им вопрос: а чего водка не нравится? И получали довольно относительные ответы: выпьешь, а потом не соображаешь, что делаешь, не контролируешь себя, начинаешь что-то там говорить и так далее. Все-таки главное свойство этого напитка — это то, что он сам себе простой, прозрачный, незамысловатый, он открывает. И какой-то категории людей перестало хотеться быть простыми и открытыми. Их почему-то это самоопределение перестало устраивать, что, вероятно, указывает на чрезвычайно сильные и глубокие культурные изменения.

[Zaman.]

АЛЕКСАНДР СУХАРЕВ

Сухарев Александр Яковлевич — генеральный прокурор СССР в 1988 - 1990 гг. Родился 11 октября 1923 г. в Воронежской области. Участник Великой Отечественной войны. В 1984 — 1988 гг. — министр юстиции РСФСР. В 1989 г. возбудил уголовное дело в отношении Гдляна и Иванова. Ныне советник генпрокурора России.

[Zaman.]

— Где, на Ваш взгляд, истоки разгула национализма в 1990-е годы?

— Разгул национализма, о котором вы говорите, — это следствие развала Советского Союза. Позволил начаться националистической истерии, как я уже говорил, Михаил Сергеевич Горбачев, а развернуться — Ельцин. А ведь межнациональные конфликты зрели постепенно, и подавлять их можно и нужно было тоже только постепенно, а не одним махом войсками, как Ельцин. В той же Чечне, помню, изнасиловали русскую женщину. Я приказал разобраться. Так там не только чеченская прокуратура этим занялась, подняли на ноги общественность — старейшин их тейпов! А после чеченской войны такое разве возможно?

— Почему Вы в свое время не задушили в зародыше гидру сепаратизма?

— Во многом потому, что в то время националисты вплотную сомкнулись с так называемыми демократами. Помню, вызывает меня как-то Горбачев и говорит: «Надо поменьше сажать» — и приводит в пример Донбасс, где мы недавно арестовали группу националистов, которые называли себя демократами. Я удивляюсь: «А что мне было делать, если ворвались в здание обкома, загнали на балкон первого секретаря, а он от страха, что с ним сейчас расправятся, с этого балкона выбросился и разбился?» Вот на каком уровне опекались «демократы». Как с ними можно было справиться в такой ситуации?

[Zaman.]

Или ошская резня. Одно из самых важных в этом смысле дел. В начале 1990 года в городе Оше погибло около 350 человек. Мы завели 40 уголовных дел, в которых было 1350 эпизодов. И это только в собирательном плане, а применительно к персоналиям речь шла о тысячах уголовных дел. Посадили 950 человек, но инициаторы этой резни как в Узбекистане, так и в Киргизии ушли от ответственности благодаря «изменению политической обстановки».

Занимался я и Нагорным Карабахом. Бывал с Вольским (в то время возглавлял Комитет особого управления Нагорно-Карабахской автономной области. — Прим. ред.) не только там, но и в Ереване, и в Баку. Возбудили дело. Провели расследование. Доказали. И всех, кого нужно было, осудили, включая — и я это особо выделил в деле — подстрекателей, которые призывали резать армян. И должен отметить, что под моим руководством и прокуратура Армении, и прокуратура Азербайджана вели себя как интернационалисты. Чего не скажешь о простых людях. Как сейчас помню, мы в Баку приговорили к высшей мере наказания Панахова, и меня чудом ребята-чекисты спасли от разгневанной многотысячной толпы, которая меня просто-напросто разорвала бы. И все это происходило на фоне огромного портрета этого самого Панахова.

[Zaman.]

— Можно сказать, что новая Россия в августе 1991 года началась с закрытия уголовного дела в отношении следователей Генпрокуратуры Гдляна и Иванова, раскрутивших «Узбекское дело», во многом способствовавшее краху интернационализма на постсоветском пространстве?

— ... А Вы знаете, что Гдлян и Иванов фактически возбудили уголовное дело против моего предшественника, генерального прокурора СССР Рекункова, когда тот еще находился при должности? Хотя я, когда еще был его первым замом, предупреждал: «Приглядись к этим людям!» Но Рекункову нравилось демонстрировать общественности и телевидению пачки денег и золото, которое конфисковали в Узбекистане Гдлян и Иванов. А они в это время брали «показания» у первого секретаря ЦК КПСС Узбекистана Усманходжаева, что Рекунков взял у него две взятки по 100 тысяч рублей.

[Zaman.]

 

Генпрокурор СССР Рекунков

[Zaman.]

— За это Вы их потом из Генпрокуратуры и убрали?

— За это и за другую «липу» тоже. Поскольку Усманходжаев продолжал упорно утверждать, что давал взятки Рекункову, я, когда стал генеральным прокурором, решил все это проверить. Вызываю его к себе. И в присутствии моего первого зама, бывшего прокурора Ленинграда Васильева, спрашиваю: «Где давали вторую взятку?» Отвечает: «Во время отдыха на Рижском заливе, когда там отдыхал и Рекунков». — «Как в это время были одеты?» Усманходжаев отвечает, что в тренировочном костюме. Фиксирую. И задаю следующий вопрос: «А где вы хранили такую большую пачку денег? В каком кармане? 

Спортивный костюм-то у вас был в обтяжку...» Он сразу покраснел. И бормочет: «Мне надо подумать...» Я: «Чего думать? Вы же сами просили о встрече!» Усманходжаев: «Ничего не было». — «А по первому эпизоду?» — «По правде и первой взятки не было». Спрашиваю: «А кто вас вынуждает говорить неправду?» Он: «Гдлян и Иванов. Когда вызвали меня последний раз в «Лефортово», сказали: «Ну что, бееп, мы тебе лоб зеленкой намажем...» То есть грозили ему расстрелом. 

[Zaman.]

А я по показаниям предыдущих фигурантов этого дела знал, что Гдлян и Иванов употребляют эту же угрозу не только с Усманходжаевым. Абдуллаева, секретарь ЦК Узбекистана, услышав про зеленку, стала со всем соглашаться — отказалась только «сожительствовать с Рашидовым» (экс-руководитель Узбекистана. — Прим. ред.), а сама тайком записывала содержание допросов, их число и время и прятала эти записи в прокладках. Они нам потом очень помогли.

После этого я позвонил Рекункову, который был уже на пенсии, попросил приехать в Генпрокуратуру. Говорю ему: «Александр Михайлович, извини, но, сам понимаешь, мы законники, поэтому я прошу тебя пройти очную ставку с Усманходжаевым». А сам думаю: «Ну и говнюк же ты! Тебя предупреждали люди про Гдляна и Иванова...» Васильев, который проводил очную ставку, мне потом рассказывал, что, когда Усманходжаев увидел Рекункова, он упал перед ним на колени: «Александр Михайлович! Извини, пожалуйста, бес попутал!» Тот ничего не понимает: «Ты что валяешься? Встань!» А когда, наконец, понял, начал стыдить Усманходжаева: «Как тебе не стыдно!», а на меня обиделся за то, что я его не предупредил. Но я этого сделать не мог. Меня бы тогда так раскрутили...

[Zaman.]

— В чем была причина смелости Гдляна и Иванова? Почему они Вам фактически не подчинялись?

— Эти люди попали в систему прокуратуры и в саму Генеральную прокуратуру задолго до меня. Когда в 1988 году я стал генеральным прокурором СССР, активно шло формирование депутатского корпуса съездов народных депутатов. Запах известности вскружил голову Гдляну и Иванову. Они стали депутатами. Сначала Союза, а когда узнали, что я поднял вопрос о возбуждении против них уголовного дела, то избрались еще и в Армении. Сбежали туда. По закону в такой ситуации я их уволить не мог, хотя у меня для этого были все полномочия. Лишь когда комиссия съезда народных депутатов Роя Медведева еле-еле дала согласие, я их сразу уволил и возбудил уголовное дело. Но в августе 1991 года генеральный прокурор Трубин, который пришел после меня, прекратил это дело «в связи с изменением политической обстановки».

— Почему сразу же после гибели Советского Союза в 1990-е годы юридическая беспринципность так быстро поразила сотрудников надзорных органов? Не только их, разумеется, а многих законников...

— Если говорить в общем, то потому, что в свое время во главе государства встал Ельцин, орудие исполнения заокеанской воли. Дело в том, что законники работают, всегда глядя наверх. Раньше таким верхом был ЦК КПСС. Я там работал и знаю, что в основе своей там были бессребреники. Кроме того, все знали, что за беспринципность серьезно карают, исключают из партии и так далее. А что сегодня видят законники? Что губернаторы и министры кроме должностей имеют все на свете, что их дети и внуки учатся за границей, имеют яхты и все такое... И надо быть, я бы сказал, в кодовом плане очень чистоплотным человеком, чтобы не захотеть пусть не яхту, но «всего-навсего» «Мерседес».

[Zaman.]

— Почему советская власть не смогла победить «воров в законе»?

— Не было политической воли наверху. Не придавали значения. Помню, я нашел одного «вора в законе». Пригласил в прокуратуру. Он мне рассказал структуру системы «воров в законе», на основании которой я выработал механизм борьбы с ней. За это я его устроил: поженил в Курской области, помог с работой. Но применить его сведения я не смог, потому что, повторяю, не было для этого ни политической воли, ни законов. Кстати, очень интересный был тип. Прямо в моём кабинете рисовал деньги — не отличишь: 50 рублей, 100... Написал книгу «Повесть о ненастоящем человеке». До этого пять раз бежал из тюрьмы. Оказался в Китае. Вернулся. Сейчас, наверное, уже умер.

— Когда, на Ваш взгляд, начался распад СССР?

— Формально разрушение Советского Союза началось 9 апреля 1989 года с «Тбилисского дела». В постановлении Генеральной прокуратуры я тогда зафиксировал, что фактически осуществляется антиконституционный переворот, призвал судить его участников, в том числе и Собчака, но в это время суды уже либо не принимали к производству такие дела, либо сразу их прекращали.

— Так получилось, что единственным органом, воспротивившимся развалу Советского Союза, была Генеральная прокуратура, в том числе в лице покойного Виктора Илюхина...

— Я очень хорошо знал Виктора Ивановича, потому что именно я. когда был генеральным прокурором, его и рекомендовал на должность начальника управления по надзору за исполнением законов о государственной безопасности и членом коллегии Генеральной прокуратуры СССР. И должен сказать, что это была единственная кандидатура, включая генерального прокурора Сухарева и его заместителей, которая в члены коллегии прошла без звука. Остальных заворачивали по нескольку раз, чтобы окончательно сформировать коллегию. Илюхин был безукоризненно честным человеком, придраться к нему было невозможно. Это понимали все. Посмотрите, кто только не пришел его хоронить... И правые, и левые.

[Zaman.]

— Юридические основания для возбуждения уголовного дела в отношении Горбачева у Виктора Ивановича, на Ваш взгляд, были?

— Были. С правовой точки зрения он все сделал правильно! Но сработала набравшая в то время силу «пятая колонна», и осудить Горбачева не получилось. Хотя все юридические основания для этого были.

Кстати, Горбачев иногда очень своеобразно понимал миссию прокуратуры. Помню, разыскал меня в Союзе обществ дружбы по обычному городскому телефону, который стоял в гардеробе. Говорит: «Завтра придут шахтеры, металлурги...» Я спрашиваю: «А в чем нужна моя помощь?» — «Приедешь завтра в 9 утра, узнаешь». Назавтра, принимая группу шахтеров, у которых были какие-то профессиональные требования, показывает на меня: «Вот генеральный прокурор, если что, он вам поможет...» Шахтеры ушли, я обращаюсь к Горбачеву: «Михаил Сергеевич, а какое отношение я как генеральный прокурор имею к профессиональным проблемам шахтеров? Они же пришли к вам с социальными вопросами... При чем здесь прокуратура?» Горбачев: «Да ладно тебе!» И все.

Москва, июнь 2011 г.

[Zaman.]

Глава четвертая. «ВОРЫ В ЗАКОНЕ», БРАТВА, ОБОРОТНИ В ПОГОНАХ И БЕЗ

Значение слова «брат» в начале 1990-х вдруг обрело зловещую окраску. Брат, братишка, братуха, брателло — обращались друг к другу, а порой и к людям за пределами их криминального круга молодые люди лет 20—25. Бандиты. Их количество в постсоветской России росло не по дням, а по часам. Организованные преступные группировки (ОПГ) возникали, словно грибы после дождя, не только в каждом городе, но и в каждом из его районов. Измайловские, солнцевские, ореховские, мосфильмовские и прочие «бригады», которым было несть числа, «держали», например, Москву. Размах этого движения потрясал, а истоки его феномена, уверен, заключаются... в банальной моде.

[Zaman.]

Да-да, я не оговорился, феномен бандитизма 1990-х, разумеется, в том смысле, который я в него вкладываю: бесконечный приток молодого бритоголового пушечного мяса в кожанках для участия в «стрелках» и «разборках», базировался на моде. Начиная с моды внешней. С распадом Советского Союза канули в небытие длинноволосые парни, пощипывающие в подворотнях гитару с беломориной в зубах. Бритый затылок, подкачанные мышцы, черная кепка, пустой и злой взгляд, минимум слов — вот портрет типичного бандита начала 1990-х. Бандиты бросались в глаза на улицах, сообщениями об их похождениях пестрели газеты, они стали героями кинофильмов, иметь в друзьях бандита было так же престижно, как сейчас сотрудника спецслужб. Я отнюдь не перегибаю палку. Бандиты были реальной силой, способной решить любую бытовую проблему (на свой лад, разумеется), а в обществе, где после распада Советского Союза царили анархия и хаос, сила (пускай и такая) очень котировалась.

[Zaman.]

Помню, зашел в 1992 году к приятелю в институт МАДИ. Неприкаянные, с копеечными зарплатами, били там баклуши научные работники одной из кафедр. Грезили о миллионах (но с одной только сделки, естественно), куда-то бесконечно звонили, пытаясь перепродать то ли вагон сахара, то ли тонну кофе, которую и в глаза-то не видели. (Ни дать ни взять сцена из романа Юлия Дубова «Большая пайка».) Заканчивалась эта возня, разумеется, ничем. И вот как-то в самом разгаре этой «коммерции» один из кандидатов в доктора серьезно и со знанием дела сказал: «Надо подключать бандитов!» — имея в виду, что присутствие в его более чем абстрактном бизнесе хозяев новой жизни гарантирует, наконец, успех его посредническому пусканию воздуха.

 

Вот и скажите мне после этого, в моде были вчерашние пэтэушники с «пушкой» в кармане или нет? И ведь я больше чем уверен, что ни разу до этого этот продвинутый научный работник даже не общался с «правильными пацанами». В лучшем случае слышал с чужих слов краем уха, что более удачливый его коллега из смежного вуза подогнал вовремя крутых пацанов, те разрулили ситуацию с конкурентами, поставили их на бабки, и теперь вчерашний преподаватель лишь следит за тем, чтобы вовремя капало лаве.

[Zaman.]

Наслушавшись подобных баек, кое-кто из нормальных людей и впрямь предпринимал попытки организовать бизнес, ложась под бандитов. Заканчивалось это, как правило, печально, а в лучшем случае ничем. Примитивные на вид братки 1990-х обладали волчьей хваткой и за просто так никому не давали срубить бабла влегкую. Людей заставляли продавать квартиры, машины, дачи, чтобы расплатиться с долгами (которые сами бандиты чаще всего и провоцировали) и остаться в живых, разумеется. Бандитская власть «на земле» зашкаливала в беспредел.

 

 Рассказами о том, что неудачливый автолюбитель въехал в крутой «мерин« («Мерседес») бандита, за что тот принудил его продать квартиру, без преувеличения полнилась страна. Приятель, помню, побывал в схожей ситуации, разве что с меньшими издержками в виде произвольно, с потолка, названной суммы за ремонт разбитой фары да отобранного до поры паспорта.

[Zaman.]

Я уделяю в этой главе столь значимое место именно молодежному бандитизму, а не, скажем, милицейскому произволу или, наоборот, бездействию — тоже знаковым приметам эпохи гибели СССР, потому что лично мне, например, братва представлялась тотальным злом на веки вечные. Одной из главных издержек развала государства. Деться от нее было некуда. В просторном холле моего дома в Северном Чертанове, например, ежевечерне собиралась кодла человек в 20 молодых волчат в одинаковых кепках и куртках. Торчали они там всю ночь, курили, плевали, ругались. Ни консьержка, ни испуганные жильцы и в мыслях не держали сделать им замечание.

 

Помню, сидя там же, в Чертанове, с другом двадцатью этажами выше места дислокации пацанской бригады (ну, конечно, не полноценной бригады, а скорее всего бригадки), с горечью размышляли, почему бездействует власть. Хорошо, милиция на корню продалась братве, так сгоните войска, оцепите к чертовой матери какое-нибудь Солнцево, дайте приказ стрелять на поражение... 

[Zaman.]

Делайте хоть что-нибудь! И сами же давали ответ, почему ничего не происходит. Войска, конечно, хорошо, но недемократично (пардон, незаконно). Стрелять, быть может, в бандитов и не жалко, но где основания? И так далее. 

 

(Сегодня понятно, что тотальное бездействие Ельцина, в том числе на криминальном фронте, объясняется его письменными обязательствами перед Вашингтоном. Владимир Васильев расскажет в этой главе, что милиции сверху не разрешали вытаптывать бизнес. (Читай: «новых русских» с бандитами.) Дядя Сэм внимательно следил за тем, чтобы Борис Николаевич, часом, не навел социалистический порядок в пику капиталистическому беспределу.)

 

Чувство безысходности от слабости государства усугублялось тем, что бандиты 1990-х, единственная, пожалуй, категория населения того времени, были реальными (и довольными собой) хозяевами жизни. Повторюсь: принадлежать к братвег быть может, и не было повсеместно почетно, но было уж точно не зазорно. Что мог противопоставить безнравственному молодому преступнику на престижной «девятке» копающийся в мусорном баке профессор? Чем мог аргументировать порочность бандитизма нищий и голодный писатель? Какое моральное право имел устыдить затянутого в кожу вчерашнего пэтэушни-ка-качка брошенный на произвол государством ветеран без пенсии и лекарств? Его апелляция к морали и нравственности была бы пустым звуком для молодого парня, которого лихое время вырвало из-за постылого заводского станка и бросило в пучину рисковой, но свободной жизни. Замкнутый круг удалось разорвать только Путину, но об этом лучше меня расскажет в этой главе первый замминистра МВД России в те нелегкие для всех годы Владимир Васильев.

[Zaman.]

Пару слов о милиции 1990-х. Сразу оговорюсь: для меня плохой милиционер.лучше хорошего бандита. Ибо спросить с милиционера возможность (пусть в большинстве случаев теоретическая) имеется всегда, а с преступника спрашивать некому. Разумеется, милицейское (сейчас полицейское) сообщество в России предельно закрыто, и там царствует круговая порука. Но все же...

 

Так вот, по моему мнению, распад Советского Союза окончательно и безвозвратно лишил население веры в милицию. Да, быть может, милиции в 1990-е пришлось тяжелее всех. Те же бандиты, которых раньше можно было запросто засадить на 15 суток, теперь могли в отместку грохнуть распоясавшегося мента. Но, господа! Люди ведь не теряли человеческий облик даже у печей Освенцима!

 

А что такое какой-нибудь столичный участковый 1990-х? Это в большинстве случаев необразованный провинциал, с филологическими потугами, пыхтя, от руки заполняющий протокол (кстати, еще в зависимости от собственного желания и настойчивости человека), но лучше орфографии знающий, что в протокол писать можно, а чего категорически нельзя, дабы не подставить себя, начальство, прокуратуру. И в этом вся суть среднестатистического участкового. Он ориентирован исключительно на внутрислу-жебные интриги, реже на посетителей, но он никогда впрямую не соизмеряет свой труд ни с буквой закона (которую, впрочем, умеет блестяще интерпретировать в выгодном для себя свете), ни с общечеловеческими морально-нравственными ценностями, ни тем более с собственной совестью. Я иногда с тоской смотрю западные фильмы про полицейских. Фильмы есть фильмы, конечно, но вряд ли они все поголовно приукрашивают человечность бобби и копов.

[Zaman.]

Человечности не хватает российским милиционерам! Взятый нами за пример участковый до предела аморален, по-крестьянски хитер, лжив, беспринципен, жесток, равнодушен, хамоват, криминален, мстителен. Хуже только бандиты. Всякая нестандартная ситуация, выходящая за рамки привычной для него бытовухи, напрягает участкового, раздражает, заставляет не искать решение в законах, а ориентироваться исключительно на свои внутренние ощущения, а затем эти самые законы под них подгонять. Попытаться что-то подсказать милиционеру, в чем-то его переубедить, а уж тем более приструнить, значит, стать его лютым врагом, с которым он расправится всеми подручными средствами по полной программе. (Как же неразумно и легко распределяется власть в обществе!)

 

Между тем современный участковый по своей миссии давно уже не Анискин, ибо вверенная ему «земля» не глухая деревня, где он провел юность и вышел в люди, а порой центр Москвы. Так нет же: и повадки, и речь, и подходы московских участковых практически не отличаются от манер и принципов работы их коллег из провинции. Вы когда-нибудь видели, чтобы милиционер предпринял хотя бы попытку разуться у вас в доме? На улицах он будет обращаться к вам, точно торговец с рынка: «уважаемый». Тон его глух, груб, раздражителен, агрессивен. Взгляд подозрителен, наполнен неприязнью, в лучшем случае равнодушием.

[Zaman.]

И если бы дело было только в чисто внешней непрезентабельности российского участкового. Повторяю, более-менее сложные ситуации участковый разрешает на свой лад. Он царь и бог в своем кабинете и на своей «земле». Задние мысли о последствиях своих действий ему чужды. Он всевластен, безнаказан, волюнтарист и самодур. Чаще всего решает дело в пользу той стороны, которая ему импонирует чисто внешне или вызывает жалость. Условно говоря, он умело повернет дело в пользу плачущей женщины, нежели в пользу уверенного в себе мужчины в очках. (Последний раздражает участкового своей самодостаточностью или просто не подходит под стереотип жертвы.) Возможна прямо противоположная ситуация. Скандальная, всхлипывающая, вечно чего-то требующая от участкового женщина может ему надоесть и в мгновение ока стать ему врагом, а спокойный, свой в доску мужик (пусть и в очках), ясное дело, всю жизнь страдает от этой стервы. И тот и другой исход нехитрой мыслительной работы в голове участкового нередко ломает судьбы людей. И самое страшное, что ничего с этим в современной России не попишешь.

[Zaman.]

Наказать милиционера простому, не обладающему связями человеку невероятно сложно. (Если, конечно, милиционер чем-то не провинился перед коллегами, и они не собрались его проучить.) Круговая порука в московской милиции, разумеется, как следствие распада СССР, не поддается никакому объяснению и оправданию. Добиваться удовлетворения жалобы на действия милиционера, значит, рано или поздно стать сумасшедшим кляузником, которого желательно поставить на учет в психушку.

 

В этой главе читатель ознакомится с интервью Аркадия Мурашова — первого гражданского руководителя ГУВД Москвы, которого в 1992 году туда назначил мэр Москвы Гавриил Попов. Помимо деталей чисто профессиональных трудностей, с которыми, конечно же, столкнулся новоиспеченный столичный милицейский босс, мне лично больше интересны его воспоминания о том, чему он прежде всего уделял внимание и что считал саботажем подчиненных. Увы, Аркадий Николаевич был одержим политикой. Его смущал не милиционер, не выполняющий свой долг, а милиционер, не желающий разгонять демонстрантов.

 

В том числе и так после гибели Советского Союза мы потеряли нашу милицию. Впрочем, милиция и сама, похоже, была рада этому. В 1990-е годы она предала и продала свой народ. Постепенно, ненавязчиво, исподволь, считая, что люди ничего не замечают и что нет ничего страшного в том, чтобы взять взятку. К сожалению, все обстояло и обстоит по-другому. Кому не знакома такая мизансцена: патрульный милиционер, обходя территорию у метро, жмет руку или обнимается с кавказцем — торговцем овощами. Вопрос, конечно, не в том, почему он не жмет руку вам, а почему он обнимается с ним? Или. Помните расхожую фразу времен СССР: «Прекратите хулиганить, сейчас милицию вызову!» Скажите, когда вы ее слышали последний раз? Правильно, в те далекие советские времена, когда советская милиция забирала пьяных и гоняла дворовых хулиганов с гитарой.